Крик петуха - Страница 38

К башне с одной стороны примыкала кубическая каменная пристройка. Может быть, когда-то в ней жил смотритель маятника. С другого бока стоял квадратный, сложенный из гранитных брусьев столб. Метрах в пяти от земли он соединялся с башней могучим рельсом, на котором висел черный от старости колокол. Большой, двухметрового диаметра. Языка внутри колокола не было. Хочешь позвонить — бросай камушком. Впрочем, звук был глухой, впечатления не производил. Зато, если встанешь под колоколом и что-то скажешь, разносится по всему полю. А может, и не только по нему. А если по просьбе Филиппа заорет Петька-Кригер, то хоть ложись и зажимай уши.

Петьке, кстати, нравилось это место. Он часто сидел под колоколом, на желтом, источенном временем камне, похожем на череп динозавра.

Несколько раз Филипп созывал Пограничников тем, что командовал Петьке: «Голос!» Без команды Петька орал здесь редко. Наверно, его смущала необычная краткость суток.

Сперва башня казалась неуютной и даже подавляла своей таинственностью. Но скоро ее полюбили. Она стала башней их — Пограничников. И называли они ее теперь как бы с большой буквы. Правда, внутри собирались нечасто. Только если уж очень донимала дневная жара, шли в каменную прохладу пристройки. Там, будто скамейки, лежали буквой «П» гранитные брусья. Очень удобно. И все-таки чаще всего ребята сидели снаружи, вокруг маленькой костровой площадки. Потому что неловко было шумом и разговорами беспокоить маятник, меривший семисекундными отрезками вечность.

Маятник уважали. Говорили рядом с ним вполголоса. Лишь Филипп, если был один, позволял себе нахальство. Вспрыгивал на шар и садился, растопырив ноги. Качался туда-сюда, млея от удовольствия. Казалось бы, что за радость для мальчишки, который за один миг может «качнуться» в невероятные края? А вот поди ж ты… Одна была неприятность: соскальзывая с шара, Филипп часто цеплялся за отогнутый конец медной ленты и рвал штаны.

Если посчитать, сколько раз собирались у Башни, то вроде бы и немного. Но всем казалось, что случается это давно и многократно: и разговоры у костра, и небо в густых звездах, и негромкие «щелк… щелк…» маятника. И теплое, прочное ощущение, что все — свои, все — друзья… И смесь русского и реттербергского языков, на которой они говорили, тоже скоро сделалась привычной.

Таким вроде бы неизменным все это стало, что Витька очень удивился, испугался даже, когда из темноты шагнул однажды к костру незнакомый мальчик.

Небольшой, ровесник Филиппа. В летнем парусиновом костюмчике с якорем на кармане, в пыльных красных кроссовках. Светло-русый, давно не стриженный, с неприметным лицом, на улице и не обратишь внимания на такого. Но здесь… Откуда?

Витька смотрел на незваного гостя просто обалдело. Но… через несколько секунд сообразил: не такой уж он незнакомый. Виделись один раз — в Верхнем парке, у скульптуры. А остальные Пограничники — те просто-напросто обрадовались:

— Юкки!

Он заулыбался, хорошо так:

— Я иду, вижу огонь… Я погреюсь с вами, можно?

Его усадили у костра. Ежики выкатил из золы печеную картошку. Юкки сидел на корточках, молча ел, мазал угольной кожурой губы, слизывал с коленок картофельные крошки.

— Как дела на Дороге? — спросил наконец Рэм.

— По-всякому, — тихо ответил Юкки. — Идешь, идешь… Много людей…

— А… сестренка? — осторожно сказал Ежики.

— Она в Райдосаре сейчас, я узнал… Встретимся, не привыкать… Не в этом дело. — Юкки заметно погрустнел.

— А в чем? — нерешительно спросил Ежики.

— Вообще… В Дороге. Куда она?.. — Юкки вдруг улыбнулся, зевнул. — Я тут посплю, ладно?

Рэм дал ему свою ветровку.

— Закутайся и ложись…

…Однажды в полдень появился князь. Пеший. Лошадь вел на поводу. Здесь уж все удивились. Кроме Филиппа, который неизвестно почему заорал «ура». Впрочем, и он тогда не знал, что это князь. Тот сказал с акцентом, но довольно понятно по-реттербергски:

— Колокол разносит шум. Я услышал. И еще мне говорил про вас Юкки… Можно к вам? — И улыбнулся, как улыбаются смирные ребята, когда не уверены, что их примут в компанию. Щуплый такой парнишка, губы в трещинах, зубы со щербинкой…

У костра

1

Красное солнце, едва Витька взглянул на него, скатилось в дымку над размытыми очертаниями холмов. Розовато-желтый закат растянулся по близкому волнистому горизонту. Башня, стоявшая в двух сотнях шагов, казалась черной, Витька смотрел на нее через траву. Головки травы тоже казались черными. Не двигались. Было очень тепло, душно даже. Пахло всякими растительными соками и стоячей водой…

Витька лежал на спине. Цезарь — поперек его груди, лицом вниз. Не шевелился. Но Витька ощущал сквозь рубашку редкие толчки его сердца. «Живой все-таки…» — как-то отрешенно подумал он. В ушах тонко звенело, в голове — словно мокрая вата.

Слабо дергая ногами, Витька выбрался из-под Цезаря, перевернул его на спину. Лицо у Чека белое, мокрые ресницы слиплись, на щеках размазалась влага. Рот приоткрыт, и нижняя губа оттопырена, как у обиженного во сне малыша.

Тяжелая вата в голове исчезла. Вместо нее — горькая озабоченность и страх: «Опять я втянул его в скверное дело…» Витька резко встал, поискал глазами в траве бурые головки клопомора. Сорвать, разломить стебель, сунуть Чеку под нос — едкий запах продирает мозги не хуже аммиака… Черт, как назло, ни одного кустика…

Цезарь слабо шевельнулся, Витька с тревогой глянул на него. Цезарь лежал, неловко согнув руки и раскинув ноги. И… Витька охнул и сморщился. С досадой и жалостью. На комбинезоне Цезаренка внизу живота и между штанин темнело широкое сырое пятно… Ну что тут поделаешь, бывает такое. Пусть смеется или дразнится тот, кто не испытывал прямого перехода. А Витька-то знает. Стыдно вспоминать, но и с ним однажды это было, только не в первом случае, а, кажется, в третьем. Сколько трудов стоило потом скрыть это от других, в таверне…